Свобода. Начало Пути.

Толстый партизан · Постоянный участник

Я заканчиваю публиковать некоторые главы своей книги «Блюз пикирующего iдиотъа». В эту книгу я потихонечку собираю все блюзово-идиотские тексты свои с форумов Лотоса, потом их редактирую довольно коренным образом и разбрасываю по страницам книги таким способом, чтобы не нарушать целостность повествования. Работы ещё много, не знаю, когда закончу. Всё-таки декрет штука, требующая своей особой работоспособности.
Если вы собираетесь скопировать этот текст в текстовый редактор для более удобного прочтения, то советую отключать опцию правописания. Эти опции заточены под стиль делового письма, и терпеть не могут сложносочинённые и сложноподчинённые предложения со многими придаточными. Да и имена собственные для них тёмный лес, не говоря о тех словах, что я намеренно искажаю для потребностей именно этого текста.

Это последняя публикация, может, кто и успеет прочитать, пока Лотос не уничтожит.
До свидания.

Свобода. Начало Пути.

Насколько я помню свои детские ощущения, главным было жажда свободы. Вернее даже не жажда, а состояние свободы. Это состояние выплёскивалось в детских и дерзких шалостях и глупостях. И эти мои шалости с глупостями происходили именно по причине внутреннего ощущения свободы, а не по обычной подростковой распущенности и злобности. Надо сказать, что советская система была устроена так, что отрицала проявления личной свободы. Но оставляла ей немало места. В силу неспособности к тотальному контролю. СССР был слишком необъятен даже для коммунистов. В конце концов, можно было махнуть на несколько дней в поход и на рыбалку, а там, в глухих местах глушилки не глушили «голоса». Можно было уйти с головой в чтение, можно было стать филателистом, а я им был, и твёрдо помню, что именно среди филателистов и филокартистов было огромное количество внутренне свободных людей, что собирались не ради обмена марок, а ради безопасного обмена трёпом. Да, кстати, среди нумизматов и филуменистов (тех, кто коллекционирует значки и награды) такого не было. В их среде был всегда чётко выраженный коммерческий интерес, и разного рода трёп «за жизнь» их не интересовал.
Но хотя я и слушал порой «голоса», на меня, подростка они не имели никакого влияния. Они вещали не о том, что меня интересовало, а слушал я их больше от самобравады.
А повлияло на меня, вернее не повлияло, а не дало испариться моему ощущению свободы чтение и кино.
Вы будете удивлены, но советская система была просто переполнена фильмами о свободе и свободных людях. Такими фильмами были «кино про индейцев». Гэдээровские с Гойко Митичем в роли Чингачгука и Венету.
Мы смотрели эти фильмы, а потом запоем играли в «индейцев и бледнолицых», мастерили луки и стрелы из молодого орешника, навешивали на свои головы голубиные и вороньи перья, а особым почётом пользовались те пацаны, кто из села привозил петушиные, бежали в лес и там часами взахлёб бегали друг за другом и стреляли на поражение. Причём стрелы были двух видов: боевые и тренировочные. Тренировочные отличались от боевых тем, что их наконечник венчал гвоздь, дабы стрела могла во что-то воткнуться как в мишень. Особым шиком было попасть в ворону. Она птица хитрая и смышлёная, просто так к себе не подпустит. В голубей не стреляли почти из-за их природной тупости и прирученности. Почти, ибо иногда для полноты игры мы все же подстреливали голубя, ощипывали его и жарили над костром. Делали вертел или просто на палке. Довольно вкусно.
А ещё просто незабываемо было ощущение свободы после фильма «Пираты 20 века». Ума не приложу, как советская система пропустила такой валун свободы в свой огород. Это, по сути, был атомный взрыв. Страна заболела карате, появились школы и секции, а на этих секциях карате преподносилось не как искусство боя, но как особая, не советская философия.
Но всё-таки главным было то, что на русском языке русские люди без приказа партии, но волею души замочили гадов. Сами.
Конечно, система потом опомнилась, и вяло огрызнулась фильмами «В зоне особого внимания», «Ответный ход» и фильмом, забыл название, про бравых морпехов, что на каком-то острове нашинковали супостата в капусту, но несмотря на их популярность – эффект был не тот. А ещё ввели уголовное преследование за «обучение карате», якобы, из-за того, что расплодилась уличная преступность, но просто прикрыли обучение иной, не советской философии.
Советская система совершила не один кинопрокол. Был снят гениальный фильм о свободе «А зори здесь, тихие». Большего потрясения я не испытывал. Вам не верится, что этот фильм именно о свободе? Тогда я не знаю, почему он так горячо любим в несвободном Китае. Пронзительная история о свободе осознанного выбора между жизнью и смертью. Когда умереть свободным важнее жизни в оковах.
А телефильм «Эзоп»? С Калягиным и Табаковым. Который просто и недвусмысленно заканчивался фразой Эзопа-Калягина : «Покажите мне скалу, на которой умирают свободные люди!».
Это ведь был просто гимн абсолютной ценности свободы, как невозможности самой жизни, если эту свободу у тебя пробуют отобрать, пусть «понарошку», пусть для видимости, но тем не менее свобода для истинно свободного человека всегда важнее даже Господа Бога. Просто потому, что свободный человек ЗНАЕТ в себе простое. Что сам Господь есть квинтэссенция свободы и создал нас по образу и подобию своему свободными, призванными эту свободу осуществить в нашей земной жизни. Ибо Свобода Бога не может быть оковами для детей Его.
Или телефильм «Овод» с гениальным Бондарчуком и Харитоновым? Последняя серия фильма вызвала во мне последние мои детские рыдания, когда я просто умывался в слезах, а после этого глаза мои иссохли навсегда и все последующие мои плачи были исключительно внутренними. Эта решающая сцена на фоне музыки Пёрселла и «Реквием» Моцарта, когда отец умоляет сына отречься от свободы ради соединения отца и сына, что так долго друг друга искали, а обрели только в смерти сына. Эти муки Аврамовы кардинала-отца, что совершил непозволительный грех будучи молодым священником, что полюбил непозволительной любовью и зачал непозволительного сына. И вот теперь, когда он его обрёл, Бог требует от него принести этого сына в жертву. В жертву свободе свободного человека рождённого в свободной любви. И он, отец, до последнего момента надеется на Авраамово чудо, когда Господь отвёл кинжал от груди его единственного горячо любимого сына, но звучит неумолимый залп, и мы видим лицо Авраама-Бондарчука, что в отличие от Авраама Ветхозаветного всё же надеялся на это чудо и на котором просто не осталось следов жизни. Чудо не повторилось. Он проклинает себя за то, что своими собственными руками убивает своего мальчика; разбивается распятие и это расколотое распятие означает только одно: свобода важнее всего. И он сходит с ума и в проповеди своей начинает жестоко богохульствовать «я вам даю тело своего сына, жрите его!». Но это не бунт против неизбежного, а раздавленность не нашедшей себя целостности в гордыне своей любви.
«Сказка странствий», «Тот самый Мюнхгаузен», их было множество советских брежневских проколов, что учили нас свободе, и чего не было при строгом Сталине.
Быть может, я посвящу специальное эссе тому, почему и как на самом деле развалился коммунизм и это эссе будет взглядом изнутри самой гущи той жизни.

И я не увлёкся карате, а увлёкся чтением. Как и все пацаны, запоем читал Джека Лондона, Шклярского, Майн Рида и прочих певцов индивидуальной свободы. И лично для меня эти книги были не приключенческой литературой, а другом, что не давал потонуть в пучине совкого безвкусия и нудности.
Так забавно, но я в классе был самым старшим по возрасту. Из-за моего ноябрьского дня рождения, в школу я пошёл фактически с восьми лет. А посему и возраста для вступления в комсомол достиг раньше своих одноклассников. Но меня не приняли по причине сорвиголовости и длинного, не знающего пощады языка. Язык мой до сих пор «беспощаден к врагам третьего рейха». Я нисколько не обиделся и наслаждался свободой от ……..посещения комсомольских собраний почти до самого выпуска из школы. Но поступать в комсомол пришлось, чтобы поступить в военное училище, куда не комсомольцев не брали. А тогда, вместо комсомольской нудности я читал, читал, читал.
Одну «Войну и мир» четыре раза. За день одолел «Молодые годы короля Генриха». И по какому-то наитию, читал исключительно переводных авторов. Кроме русской классики, разумеется. Книги советских авторов, даже приключенческие, вроде «Кортика» просто не брал в руки. Дитя дитём, но было просто брезгливо от одних названий. Причём ясно помню, откуда взялась эта брезгливость. После вымученного прочтения «Молодой гвардии». Благо, именно до неё я прочёл «Донские рассказы» Шолохова. А потом просто отрезало на советскую прозу, а толковую поэзию, вроде Ахмадулиной и Евтушенко было не достать. Но сказать по правде, я и теперь читаю только Бродского и Пушкина. Особенно Болдинский цикл, а среди Болдинского цикла «Маленькие трагедии». Поэзию вообще невозможно много и разнообразно читать. Поэзия должна порождать внутреннее созвучие. Того же Вознесенского, которого так возносят я в своё время всего перелопатил, чтобы найти лишь парочку строк, что меня затронули. Это оказался «его» цикл «Мой Микеланджело», что был напечатан в «Иностранке», где собственно говоря, не сам Вознесенский, а его переложение стихов Титана Возрождения. Часть из них звучит в опере «Юнона и Авось», но в саму поэму «Авось» не вошли.
То были времена «толстых» литературных журналов. Было далеко до безумии перестроечных лет, но всё же был один, да и сейчас здравствует, совершенно шикарный антисоветский толстый журнал «Иностранная литература», та самая «Иностранка». Да, там было много зарубежной совдепии, но именно там, задолго до современного бума и моды, я прочитал «Аромат» Зюскинда в переводе Дрождина, который стараниями безвкусных редакторов неплохого издательства стали обзывать «Парфюмером», и этот «Парфюмер» в их переводе просто жалок, да и сам роман в оригинале называется «Das Parfum», что можно перевести только как «запах» или «аромат», тем более для того, кто внимательно роман читал, ясно, что главным героем является именно аромат, а не Жан-Батист Гренуй. Там же я прочёл с диким визгом восторга и хохота «Мистера Розуотера» Воннегута, Павич со своим «Хазарским словарём» тоже оттуда, хотя и позже, году в 88-89, по-моему.
Но два автора сыграли со мной особую игру, под названием «свобода». Это был горячо любимый коммунистами Драйзер и его «Трилогия желания», и Самый Великий роман 20 столетия «Сто лет одиночества» Маркеса.
В Драйзере я прочёл именно то, что в нём упорно не видела советская критика. А надо сказать, что почти всегда советские издания переводных авторов сопровождались добротным предисловием-послесловием и комментариями-примечаниями. Теперь эта практика умерла, а жаль. Теперь даже философские трактаты, если они, конечно не переиздание советских, выпускаются в виде голого текста, пусть даже и в классическом, лучшем мире советском переводе. Издатели готовы скрепя зубы платить переводчикам и их наследникам, но вот составителям комментариев уже нет. А что такое грамотный комментарий? Это расшифровка кода книги. Как можно понять, что имел в виду Маркес, когда описал расстрел трёх тысяч? Комментарий даёт такую возможность, возможность почувствовать не просто вкус текста, но и чувства самого автора.
Так вот, возвращаясь к Драйзеру.
Советский критик «увидел» в «Финансисте», «Титане» и «Стоике» эпическую картину загнивающего Запада и всё такое прочее.
Я же тогда, впервые соприкоснулся с неистовством личной свободы. Я, шестнадцатилетний, «заболел» капитализмом. И это в год начала эпохи похорон! 1982, если кто подзабыл.
Без всяких «голосов» с их глупой маниакальностью о «правах человека» и отсутствием в СССР «свобод», я стал внутренне совершенно свободен. И эта моя внутренняя свобода вылилась в такую дикую по тем временам фантазию, что вот бы было хорошо, если бы в Львове разрешили капитализм. Пусть везде в СССР остаётся социализм, но в Львове пусть разрешат мне побыть Фрэнком Каупервудом. Я хотел быть акулой капитализма, меня дико манила эта необузданная свобода главного героя трилогии, и я понимал внутри себя, что ничего не смогу достичь в той системе. Ибо та система требовала соблюдать ритуалы для поклонения себе, а ни тогда, ни сегодня я терпеть не мог ритуал. Не от гордыни, отнюдь. От замогильной фальши ритуалов.
И тогда же, меня в сердце моё подростковое ударили молнией слова, которые были в книге переведены выражением «как сказано в библии», слова, о которых я тогда не подозревал, что это малая толика Нагорной проповеди, и которые так и остаются самыми значимыми для меня : «Не судите, и не судимы будете», «Какой мерой мерите, такой же отмерится и вам». И как-то само по себе оказалось для меня, что книга, заявленная в качестве образца разоблачающего ужасы капиталистического мира, обрела для меня незнакомый ранее нравственный смысл. Смысл, что ВЫШЕ разоблачений проделок плохих дяденек мира сего и самой свободы. Смысл, что свобода, пусть даже самая распрекрасная внешняя и безграничная внутренняя не стоит и гроша ломаного, когда нет в ней нравственного стержня.
Потом, я не раз отступал от этого понимания. Были и разнузданность, и суждения нелепые, предательства и купание в гордыне собственного превосходства. Но всякий раз реальность меня возвращала в жар пламени этих двух фраз. И долбила всякий раз всё сильнее и больнее, пока не взмолился от безысходности «Да что же это со мной такое всё время происходит? За что всё это мне? Я весь такой хороший и замечательный! Почему всё время рушится всё, что я создаю?».
Потом понемногу дошло и остальное сказанное в Нагорной проповеди. О доме на песке и краеугольном камне. И камень тот оказался тем, что я знал уже в шестнадцать лет, да подзабыл в вихре молодости, но молодость это не моё самоизвинение, а просто вспоминание. О том, о чём не сожалею и не сужу.
Помнится, очень одно время хотелось быть лесником. Я часто гулял в одиночестве в лесу, что начинался за моим двором, гулял по Стрыйскому парку, особенно во время неповторимо красивой львовской осени и вёл сам с собой нескончаемый диалог. И в этом диалоге я «разговаривал» с всякими умными людьми из телевизора и с глупыми людьми из жизни обо всём самом важном на свете из того, что было на тот момент для меня важно.
Эта моя мечтательность и внешнее одиночество и были той внутренней свободой, посягательства на которую я совершенно не терпел.
Но при всём том, продолжал оставаться сорвиголовой, мог часами гонять в футбол и хоккей, гонять на великах днями и днями пропадать бог весь где с друзьями или братьями.
Драки меня не прельщали, драться я прекратил после того, как в пятом классе сломал однокласснику руку, да так серьёзно, что меня грозились отправить в интернат для малолетних подонков, и я даже сегодня боюсь спрашивать, что пришлось пережить моей маме, какие всем раздать подношения, чтобы меня просто перевели в другую школу. А руку я сломал так, что она у того одноклассника была сломана в трёх местах. Слетел локоть так, что рука ниже локтя болталась только на коже и мясе, само предплечье и плечо. Просто бросил его через бедро, а он неудачно упал. Никогда не забуду его дикий вой от боли. А знаете, из-за чего возник конфликт? Мне нравилась девочка из параллельного класса. В нашем классе закончился урок, мы собирали вещи, а тот параллельный класс заходил в кабинет. И одной из первых туда зашла эта девочка. А так как я её видел только на переменах, то мне очень захотелось на себя обратить её внимание. И тот мальчик, по фамилии Лисицын, стал вздорить с другим, по фамилии Пересечанский. На самом деле мы дружили, но мне надо было непременно обратить на себя внимание девочки, а девочка стояла как раз около дерущихся одноклассников, и я как бы влез в драку, чтобы «защитить» слабого на глазах у этой дамы сердца. Поэтому не с кулаками полез, а с борцовским приёмом.
Жуткая история. После которой я прекратил драться.
И таких историй было не счесть. Я всё время что-то поджигал и взрывал, благо, после смерти отца осталось его охотничье ружьё, полный патронташ патронов, несколько коробок с патронами и 3-4 двухсотграммовые банки с порохом «Сокол». Арсенал ещё тот!
Представляете, каким я был крутым в глазах пацанов? Я таскал этот порох довольно долго, мы довольно долго устраивали с ним заварушки и стрельбу из пугачей, тем более, что был приличный запас разнокалиберной дроби, да плюс дробь из разбираемых на порох патронов. В общем, кто пулял из пугачей, может ощутить разницу в качестве стрельбы, просто потому, что обычно пацаны стреляли с помощью наструганной серы от спичек.
Дело закончилось тем, что я сделал особо тугой заряд, но не пугача, а смастерил пушку на лафете. Технология была такая. Бралась трубка от комнатной телеантенны, отпиливался кусок нужной длины, одна сторона сплющивалась, а через другую заряжался заряд. Орудие крепилось на вырезанный лафет. Получалось очень похоже на старинную корабельную пушку, только без колёс.
Я не нашёл ничего лучшего, как на площадке подъезда расставить игрушечных солдатиков, и направить на них пушку. Благо хватило ума сделать заряд с замедлением и спрятаться в квартире. Грохот стоял, скажу я вам, настоящего взрыва. Пушку разорвало в клочья, солдатики все попадали, все соседи в ужасе выскочили в чём мать родила. Ибо решили, что взорвался газ в доме.
Мама тогда пережила очередные чёрные дни, вновь спасая меня от отправки в интернат. Порох и весь запас патронов, гильз, капсюлей и дроби кому-то отдала из бывших сослуживцев отца.
Дикая смесь философа, а я тогда уже был философом, и уже в третьем классе мечтал стать писателем, с полной необузданностью и неуправляемостью.
А впрочем, моя мама не могла со мной справиться по одной причине: у неё на руках после смерти мужа осталось двое детей. Я трёх с половиной лет от роду и старшая сестра одиннадцати с половиной лет. В чужом для неё городе, что всегда ненавидел москалей с девяносто рублей зарплаты. Правда, государство доплачивало 115 рублей по потере кормильца, но даже в те времена это были копейки. А когда сестра окончила школу, то платить стали только 50 рублей на меня.
И она вынуждена была строить карьеру. Насколько я помню, её никогда не было дома. Один выходной в месяц. Работала она в славной советской торговле сначала продавцом, а закончила завмагом. И ТРИНАДЦАТЬ лет проходила на работу в одной единственной юбке. Просто не на что было купить новую. Пока её не повысили до зам.завмага. И ещё я помню тот период, когда мама приходила усталая домой, открывала бутылку «Массандры» и пила от тоски и одиночества. А выпив, становилась веселее, но при этом всегда плакала. Потом она говорила, что её Бог спас от алкоголизма.
Ей надо было просто направлять мою неуёмную энергию в правильное русло, а для этого водить на кружки и в секции, а так я был предоставлен сам себе. Но у неё просто не было физической возможности меня направлять, да и умения, если честно. Это не упрёк матери. Это печаль за неё, что она прожила в нерастраченной любви, поднимая и таща двоих балбесов, и ради этих балбесов отказав себе в простом бабьем счастье, ибо не хотела и подумать, что чужая мужская рука сможет подняться на её детей, которых она всегда очень любила, но к которым ей было отказано судьбой стать настоящей матерью.
Наверное, это какая-то всеобщая судьба у мам нашего поколения, что им так или иначе не удалось себя реализовать в материнстве, но зато вы нигде в мире не найдёте таких преданных и нежных бабушек, на чью долю выпало поднимать внуков, пока мы, их бестолковые дети, барахтались в неразберихе девяностых.
Теперь наши дети – это поколение выращенное бабушками, согретое их неуёмной любовью, не ограниченное строгостью дедов, которые посходили раньше всяких сроков в землю.
Но я прожил благодаря этому свободному графику жизни очень счастливое детство и юность, в котором было всё. И я знаю, что не скурвился тогда, не сел в тюрьму, как многие мои друзья, приятели и знакомые, не стал наркоманом, а более благодатного места, чем Львов было тогда трудно найти для наркомана, ибо мак выращивался повсеместно во всех дворах как декоративное растение, и уже тогда во Львове были толпы наркоманов. Так вот, ничего этого со мной не произошло только по одной причине. Я сломал человеку руку, и это меня надолго отвратило от какого-либо физического насилия над другими. Я именно о насилии с моей стороны. Не о защите речь, за себя я умел постоять, хотя и получал пару раз для профилактики по мордасам. Но когда тебя окружила банда из пятнадцати зверёнышей твоего возраста – трудно не схлопотать, но меня били не сильно. До первой крови, а она брызгала довольно быстро из разбитой губы или носа. Да и повезло мне в том, что вожак этой стаи – Бэк, Эдик Кузьменко, был моим одноклассником и мы с ним очень приятельствовали. Не дружили, хотя он и предлагал мне вступить в их банду, но он меня уважал. Я был странный для них. Не чужой, которого надо мордовать, но и не совсем свой. Могли вместе тусоваться, но «на дела» я сними не ходил. Тут не раз пригождалась моя начитанность, ибо я читал не только книги, но и журналы вроде «Вокруг света», «Наука и жизнь», «Техника-молодёжи». А там было много разной фактической информации и меня часто вызывали разрешить спор в качестве «эксперта» о том, какой танк был мощнее во время войны, что такое «шмайсер» и тому подобное. Даже кличка была подходящей у меня – Старый. Хотя вроде бы как по фамилии Старков, но такие уважительные кликухи из-за фамилий не давали. Мои двоюродные братья с той же фамилией не заслужили.
А ещё в классе у меня был друг Вовка Гром. Гром – это фамилия. Он тоже потом был в этой банде, тоже был немного не совсем своим в этой банде, мы с ним тоже как-то подрались из-за того, что один наш одноклассник по фамилии Мамаев натравил его на меня, сказав, что я плохо отзывался о его любимой девушке – Лене Николаевой.
Когда после драки выяснилось, что я ничего подобного не говорил – мы вместе пошли и хорошенько накостыляли этому придурку морду.
Кличка Грома в банде была Дода.
Вам кажется странным, что приятель Бэк для профилактики меня бил по мордасам? А вот и нет. Бэк, когда кого-то бил – сразу валил с ног одним ударом. И я видел это, и знаю, как можно парой-тройкой ударов вдрызг расквасить морду. Но по условиям тогдашней жизни, все, кто не принадлежал к банде периодически проходил через обряд «поставить рогуля». Так что Эдик меня просто гладил и тем самым не давал остальным наброситься на меня люто. А потом мы шли вместе в закуток, брали славное пойло «Струмок» (на украинском «Ручеёк») по рупь тридцать за «банку» 0,75 и пили за удачно прошедшее мероприятие. О подростковом нашем пьянстве много что можно рассказать забавного.
Да, не хватало игрушек из магазина, но тогда мы ещё умели сами для себя из подручных средств мастерить какие угодно нужные нам игрушки, пусть даже для этого надо было покопаться в помойке или брести за десять километров на ламповый завод. А ещё в том лесу, где я так любил бродить в одиночестве, и в котором мы с друзьями провели невероятное количество всяких игр, строили шалаши и рыли землянки, в том лесу находился ЗАБОР. Но это был не простой забор, а ЗАБОР, за которым располагался танкоремонтный завод, и там было столько всего интересного для настоящего пацана, что словами не описать. Там, уже за лесом, было такое чудо, как танковое кладбище, где стояло сотен шесть Т-34 и СУ всех мастей, и главное чудо и вожделение – настоящий «Тигр». И всё это добро охраняли добродушные вохровцы, что пускали нас вволю лазить по этим танкам. Никогда не забуду свои ощущения от внутренностей «Тигра». Огромная по сравнению с тридцатьчетвёркой машина, внутри очень просторная и удобная, а ещё обитая мягкой резиной. Честное слово, сидеть в Т-34 после «Тигра» было так, как в консервной банке. «Запорожец» и «Мерседес». Но что сделает «Мерседес», если его окружает шесть сотен «запоров»? Сравнение «Тигра» с «мерином» тем полнее, что тот «Тигр» был выкрашен в иссия чёрный цвет.
Если вспоминать только всё, что связано с этим «танковым» заводом, то можно отдельную книгу написать.
Но, всё же, эта книга не совсем автобиография.
А чтобы закончить детские воспоминания, расскажу немного о той девочке, что мне так нравилась. Звали её Таня. Тогда вообще существовало только четыре женских имени: Таня, Наташа, Ира и Лена. Фамилию не помню, но когда она подросла, то все стали звать её «Подушка». Она одной из первых округлилась среди нашего возраста. И стала любимым развлечением пацанов. После уроков мы её заводили за угол школы, а учились мы тогда во вторую смену, и после уроков было уже темно, и «зажимали». Попросту лапали. Кодла из 10-12 жадных до мягкостей девичьей подростков час или полтора наслаждалась щупая за ляжки и сиськи смеющуюся девчушку. Потом перешли на засосы в щёки и шею. Потом как-то всё это прекратилось, но в 10 классе (тогда это был выпускной класс) группу моих приятелей, в том числе двоих одноклассников посадили за групповое изнасилование…. «Подушки». При этом для всех это было несколько странное
изнасилование, так как экспертиза показала, что Таня осталась девственницей, сама, без принуждения, пошла с ними на тот чердак девятиэтажки, довольно долго с ними там находилась после, да и заявление подала только через неделю по настоянию своего парня, что был курсантом того самого военного училища, где мне предстояло прожить ещё четыре славных года моей жизни.
Одним из них был Бэк. И я догадался, что это было за изнасилование. Оральное.
Чем не Елена Троянская мужских раздоров за обладание телом?

А вернуться я хочу в свои 14 лет. Тогда мой лучший друг и одноклассница Лена Николаева дала мне почитать ЭТУ книгу. Габриэль Гарсия Маркес «Сто лет одиночества». Перевод Бутыриной и Столбова. Опять указываю переводчика из-за того, что тоже самое уважаемое издательство поставляет эту книгу другого переводчика, а он, как бы сказать помягче, суше.
О Лене Николаевой тоже можно много что рассказать. Девушка с просто фантастическим чувством юмора. «Комеди-клаб» сплошной. Бахрутдинов и Мартиросян в одном флаконе. Читала запоем сливки и делилась этими сливками со мной. Папа и мама у неё были довольно крутыми по тем временам, но тоже с фантастическим юмором и очень добрым радушием. Совершенно замечательная семья. И была у них совершенно шикарная библиотека, что даже при современном изобилии книг смотрелась бы бриллиантом. Но вся эта семья была особой. Они не копили дефицитные книги. Они их читали. При этом Лена и на дискотеки ходить успевала, училась неплохо, и была вызывающе свободной, за что её терпеть не могла наша класснуха, и эту свою нелюбовь открыто высказывала словом «шлюха». Не за глаза, а при всём классе. А между тем, Лена шлюхой не была. А была умницей.
Но тогда время было такое, что всякое проявление свободы духа называли проституцией. А не одного Пастернака.
Странная ведь вещь. Я залез, впервые в жизни, в дебри воспоминаний, а вспоминается только невероятное количество внутренне свободных людей. Просто на этих страницах не всё помещается. Время было не свободное, а свободных людей была тьма. Все эти «кухонные» разговоры, правда, а не вымысел. Теперь только салонные разговоры. Не свободные. И ещё разница в том, что те «шлюхи» были отборными и умными с кем велись задушевные разговоры без всякого намёка на интимность, ибо интим обеспечивали бляди, а теперь шлюхи это просто шлюхи, а бляди вымерли как вид.
Да уж. Блядь советской породы ещё ждёт своего вдумчивого исследователя.
Это не брюзжание старого пердуна. А факт.
Я читал «Сто лет» и просто был сам не свой. Это была та самая книга, которую бы я хотел написать. И в этом осознании есть тоска зелёная, что так написать просто невозможно. Меня покорил Маркес. Меня покорил Макондо. Я, мечтающий стать писателем, был раздавлен и отбросил эту мечту на помойку своей души. Я так никогда не напишу: я знал тогда и знаю сегодня. И магия этой магической книги оказалась таковой, что я перечитал её четыре раза подряд, а потом в течении 24 лет перечитывал хотя бы раз в год.
Уже потом, в 25 лет я впервые прочитал «Осень патриарха». С точки зрения литературной – абсолютный шедевр, гораздо более значительное и зрелое произведение, чем «Сто лет». Но магия слова осталась в словах «ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды». Со всеми повторяющимися Аруэлиано Хосе Аркадио Амаранта Урсула, что несли на себе печать проклятия одиночества, где каждая новая смерть горше и страшнее предыдущей и вся эта спираль гибели всего, раскручивается с неизбежностью рока, и я тогда находился в ужасе от этой череды смертей, потому что Маркес каким-то образом заставлял меня полюбить каждого из своих героев, и полюбив их, я их тотчас хоронил.
А полюбил я их за ту безграничную свободу, за ту стихию жизненности, что все мои любимцы выражали с таким неистовством и разнообразием.
Я вышел из детства с убеждением о свободе, как части моего существа. Конечно, тогда я так не выражался. Да и никак не выражался. Это было моё стихийное Дао.
И то, о чём я написал в этой главе, есть только маленький штришок того, какой была та моя первая свобода.
Свобода как внутренняя беспредельная данность.
Свобода, на то и свобода, что сама выбирает способы своего свободного проявления. Именно СВОБОДНОГО. Не так, как «рассказали».
Свобода – это состояние. Состояние художника.
Иной свободы – НЕТ!!!
Это свобода Творца.
Творец потому и Творец, что СВОБОДЕН.
Всё остальное – ремесленник.
Многие хотели видеть Ван Гога «иным».
Но быть «иным» ОН просто не умел.
Многие плевали на Модильяни.
Но «иным» Модильяни быть просто не умел.
Где сегодня те, кто плевал на Ван Гога и Модильяни?
Свобода – это всегда обращённость в «будущее».
Которого просто нет.
Ибо «будущее» есть «здесь и сейчас».
Бывает, что «здесь и сейчас» не совсем понимает то, что с ним происходит ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.
Бывает.
Свобода есть обращённость к будущему, но не привязанность к этому воображаемому «будущему», а понимание того, что всё в этом мире вне-временно. А когда понимаешь, что мир вне-временнен, когда понимаешь, что твоё земное существование может закончиться прямо сейчас – с какой-то особой остротой и чувственностью начинаешь относиться к жизни. Начинаешь жить на «полную катушку», не задумываясь о будущем, потому что есть только одна возможность жить вне-временно – отдав себя жизни «здесь и сейчас».
И глупо привязываться к этому «будущему».
Ван Гог и Модильяни творили не для «будущего». Они творили для современников.
Вот только их современниками оказались те, кто жил после того, как они умерли.
Свобода не подразумевает отклика «здесь и сейчас».
Свобода есть то, что происходит «здесь и сейчас».
Во мне.
И более нигде.
Истинная свобода подвластна только художнику. Художнику своей жизни.
Что творит свою жизнь так, как умеет.
Невзирая на время.
На обстоятельства.
Ибо свобода есть то, что никто не может дать, и никто не способен отнять.

Пусть всякие глупцы пытаются впаривать гадливые мысли об отсутствии свободы.

Коли сам свободен, кому это интересно?

А потом пришло время военного училища. Но это другая история.

Akisawa · Активный участник

Свобода свободна от общества. Это к тому, что сейчас свободных не меньше, чем раньше.

Форумы Лотоса

Свобода. Начало Пути.